Яков Кротов

ВОСКРЕСЕНИЕ

См. о споре Иисуса с саддукеями. Ср. Ио. 5, 29 (воскресение жизни и воскресение осуждения).

1 Кор 15, 36 - воскресение как пресуществление человека. * Воскрешение и воскресение.

ПОЧЕМУ НЕЛЬЗЯ «ВЕРИТЬ В ВОСКРЕСЕНИЕ»

У Достоевского убийца допытывается у проститутки, буквально ли она верует в воскресение, та – из любви к нему – отвечает, что буквально. Она чувствует, что такому и сейчас нужно ответить именно так. Тем не менее, «веровать в воскресение» – патология, и Достоевский это обозначил в «протухании старца». Просишь воскресить умершего? Не получишь!

В Евангелии Иисус воскрешает мёртвых – но Его никогда об этом не просят. Судьба воскресшего никому неинтересна, что он видел после смерти, никто не расспрашивает, никто даже особенно не благодарит и не восторгается. Веруют – кто верует – в Иисуса, а не в воскресение. Фома неверующий сомневается не в воскресении, а в товарищах – учитывая, что среди них недавно ещё был Иуда, весьма разумная позиция. Иисус посылает учеников проповедовать не воскресение, а всё то же старое доброе Царство Божие, которое Он проповедовал изначально.

«Вера в воскресение» так же нерелигиозна и даже антирелигиозна как «вера в туринскую плащаницу» и как любое идолопоклонство (идол Туринская плащаница или нет определяется, конечно, не наукой, – идолом может быть и подлинная святыня, и чем подлиннее святыня, тем опаснее получается из неё идол). «Верующим в воскресение» нужно кричать, как прусский Фридрих кричал отступающим солдатам: «Вы что, сукины дети, вечно жить захотели?!»

Бог нужен человеку, а не воскресение. Воскресение без Бога – ад. Бога мы ищем. По той же причине невозможно «верить в Христа» отдельно от «верить в Бога», и многие люди, которые к вере в Бога присоединяют доверие к богословам, очень мучаются, пытаясь отдельно «верить в Христа». «Я и Отец – одно».

Верить в воскресение нельзя, но если веруешь в Бога – воскресаешь. Живёшь иначе. Иначе говоришь, иначе ходишь, иначе читаешь, пишешь, с клиентами разговариваешь – даже если ты проститутка. Вот убиваешь не иначе – просто не убиваешь. Быть проституткой – совместимо с верой, быть убийцей – нет, и в этом своеобразие Царства Божьего, в земном же всё наоборот. Лучше не быть проституткой? Я рад, как говорил анекдотический Сталин. что про «не быть убийцей» возражений нет! Но уж давайте помнить, что армия и смертная казнь, аборты и обзывание других нехорошими словами – олл инклудид, всё включено в «не убий», что «не убий» – это как Туринская плащаница, лишь вывернутое «воскрешай!»

*

Хорошо сказанное – хорошо запоминается, поэтому я полагаю подлинной фразу Толстого, сохранённую в одном мемуаре:

«Какой интерес знать, что Христос ходил на двор? Какое мне дело, что он воскрес? Воскрес – ну и Господь с ним! Для меня важен вопрос, что мне делать, как мне жить».

Видимо, нужно пояснять, что "ходить на двор" означало "пойти в туалет".

Как же верно и точно! Не тот не верует в Воскресение, кто считает, что Иисуса не было или что он сгнил в могиле, а тот, кто не ищет, как жить. Не нужна вечная жизнь тому, кто и временную живёт по инерции, потому что "все живут", потому что удавиться или отравиться хлопотнее, чем су-ще-ство-вать.

Воскресение – это не плакат поперёк улицы "Христос воскресе!", вывешенный начальством и рассчитанный на ответ "Понял и не буду возникать". Верует в Воскресение тот, кто жаждет возникнуть, жаждет быть, а не исполнять должностные обязанности или тысячелетние традиции, и уж тем более не тот, кто с криком "Христос воскресе" ломится в кэш, отталкивая конкурентов.

Христианин не тот, кто поклоняется Христу вместо Отца, а тот, кто верует, что Христос и Отец – одно. Христианин верует не в жизнь после смерти, а в Творца жизни. Никогда не войдёт в дом человек, которому нравится внешний вид дома, нравится, как этот дом украшает и оживляет пейзаж. Такой "христианин" ставит себе палатку рядом с Воскресением и любуется им, фотографирует, раздаёт эти фотографии. Войдёт в дом Воскресения тот, кто в отчаянии, подобно Толстому, бежит, рассекая пустоту, бежит не к Воскресению, а к Смыслу. Христа – победителя смерти физической приняли бы и солдаты, и Пилат, и саддукеи. Вера принимает воскресение физическое как примечание мелким шрифтом к воскресению, подъёму от бессмыслицы к смыслу. Воскреснуть воистину – как справить большую нужду. В приличном обществе не говорят "Верую, что надо ходить в туалет". В духовно приличном обществе не представляют себе, как можно не воскреснуть, поэтому и жить стремятся не в клозете ханжества и насилия, а в Боге.

Толстой интуитивно сказал шикарную вещь: Христос победил смерть как человек какает. Выкакал смерть. Чего и всем нам желаем! Чтобы не помереть от запора.

*

Жизни противоположна не смерть, жизни противоположна безжизненность, механичность. Смерти люди не боятся, она вне нашего опыта. Человек боится бежизненности, её из нашей жизни можно вёдрами носить. На смерть этот страх лишь проецируется. Отсюда бесчисленные ужастики про оживших мертвецов, хотя самое впечатляющее, возможно, когда ожившего покойника не боятся, а живут с ним как ни в чём не бывало.

Стругацкие изобразили героя, который спокойно - в отличие от многих - принял факт воскресения собственного отца из могилы. Ну, синюшный малость, но ведь всё как и раньше стало.  Хорошо - я приду с работы, а папаня сидит, как бывало, на кухне. Я ему стопарик налью, он тяпнет. Я ему про жизнь свою расскажу, он как всегда - ни слова не скажет, а на душе так спокойно становится...

Механические реакции на жизнь - вот что такое жизнь без Бога (включая религиозную жизнь). Всё известно заранее, всё расписано, предсказуемо.

Ожившие мертвецы не так страшны как омертвевшие живчики. Вывести Адама и Еву из ада - не проблема в сравнении с выведением живых из тупой привычки к существованию. Из одиннадцати апостолов, может, только Фома - не живой труп. Он - живой ответ Ренану и многим, кто считает веру в воскресение коллективной галлюцинацией. Живые трупы - идеальные коллективисты. Им не на кого опереться, кроме как на другого, внутри-то у них пустота. Круговая порука пустоты.

Фома - наполнен сомнениями, что свидетельствует не о том, что он какой-то большой скептик, а о том, что он страдает, ему больно, он не хочет вести о воскресении, он хочет Воскресшего.

Подлинное блаженство вырастает из подлинного страдания, подлинный Христос подымается из человеческого ада, подлинная вера - из подлинного отчаяния, подлинная жизнь - из вкладывания всего себя в чужие язвы, в чужие раны, в чужую гибель.

* * *

По проповеди на Пасху 2014

Вера есть не знание, а видение. Человек, который видит гору, не знает гору. Даже горец не знает гор, в которых живёт.

Лучше видеть, лучше жить, чем знать и не иметь возможности жить по своему знанию.

Верующий видит Воскресение, но даже верующий остаётся материалистом настолько, что знает Воскресение прежде всего с материальной стороны. Воскресение - подъём тела. Оживление тела.

Верить в это неуютно, как неуютно верить в то, что хлеб и вино Благодарного Воспоминания - это мясо с кровью Иисуса.

Самая горячая любовь к умершему не поможет нам справиться с ужасом, если его восковое тело вдруг задвигается в гробу и сидят. Живой труп страшнее мёртвой души, потому что мы считаем бездвижность нормой для души и патологией для тела.

Бездвижна душа, которая не любит, которая не использует чувства и впечатления, доставляемые ей телом, для производства жизни и света.

То, что для всякого белкового тела и есть жизнь, для человека есть лишь основа жизни.

Когда Иисус говорил, что хлеб и вино есть Его тело, Его кровь, Он говорил о Своей жизни. Не биологическом существовании, а о жизни человеческой. "Примите, ешьте" - это о жизни души Христовой, не о жизни Его тела.

Христос сошёл во ад не телом. Весь - в Отце, телом - в гробнице, душой - в аду, так сформулировали это древние византийцы, и эту формулу повторяет священник перед началом каждой литургии.

Сковородки в аду тоже не физические. Конечно, нам кажется, что душевные муки легче. "Конечно" - потому что наши душевные муки всегда меньше душевных мучений, которые мы доставляем окружающим. Но каково оказаться в небытии, в душной бездушности Душе, в которой любовь ничем не ограничена? Каково быть Любовью там, где все страшатся любви? Как художнику оказаться в тюремном изоляторе, где не получится даже кровью рисовать.

Воскресение Христово само по себе ничего не меняет в людях, включая и верующих в Воскресение. Просто произошло извержение и среди океана слёз вырос остров, континент. Можно не верить в то, что этот континент есть. Можно даже не верить в то, что жизнь есть океан слёз. Но человек либо проливает слёзы, свои и чужие, либо живёт на горе Воскресения. Он может и не знать, какой выбор сделал, но он видит в окружающих этот выбор - и либо злится, либо радуется.

Не надо бояться убивающих тело, не надо бояться и убивающих душу. Никто нашу душу не убьёт - это каждый делает сам. В борьбе с жизнью человек прежде всего экономит на движениях души. Тут проявить сдержанность, там притормозить, тут на секунду проявить холодность... Глядишь - вот и "прощай, молодость". Жизнь подтянутая, сдержанная, собранная... В общем, Великий Инквизитор собственной персоной. Иногда он переодет, точнее протезирован: движения души заменяются гламурной весёлостью, истеричными восторгами, хищной добротой.

Апостолы описывают Воскресшего Иисуса как описывают автоаварию её участники: шок, остолбенелость, всё путается. Зато когда апостолы говорят не о прошлом, а о будущем, они говорят ясно и просто. Их коснулось крыло Воскресения. Они уже не просто дышат физиологически, засасывая воздух и выдыхая непереработанный кислород с углекислотой, они дышат душой, вбирая в душу Христова Духа и выдыхая переработанный, воскресший дух богочеловеческий. Немного этого духа, но и его достаточно, чтобы горизонт человечества из воображаемой линии между небом и землёй стал реальным Царством Божиим, приблизившимся в Воскресении.

* * *

«Труд воскресения» – кажется, выражение встречается у Пастернака в романе «Доктор Живаго». С одной стороны, воскресение не наш труд, а Божий. Свято презрение апостола Павла к «делам», к «поту». С другой стороны, святы дела и пот апостола Павла. Ему было, что презирать!

С одной стороны, в хорошей школе трудится лишь учитель – ему и платят. Ученик в хорошей школе не трудится, а играет, живёт, растёт. С другой стороны, ученику труднее, хотя он и не трудится. Ведь учитель знает, что впереди, знает как интеллектуально (это и ученику доступно), так и эмоционально, а ученик – нет.

В хорошей школе учитель и ученик объединены одним чувством: «Жизнь только начинается!» ЖТН! Вечная жизнь всегда только начинается, грешная жизнь в любое мгновение заканчивается.

ПРОПАСТЬ ВОСКРЕСЕНИЯ

В 1863 году Эрнст Ренан объяснял появление веры в воскресение любовью – любовью Марии Магдалины к Иисусу: «Божественная сила любви! Благословенны те моменты, в которые страстное чувство галлюцинирующей женщины дало миру воскресшего Бога!».

Истерика, галлюцинация, расстроенные нервы. Ренан, правда, переносил на еврейку двухтысячелетней давности представления о женщинах своей эпохи. Эти представления и сами-то по себе были, мягко говоря, не вполне адекватны, что уж говорить об их переносе на совершенно другую эпоху. Многие ли безутешные вдовы начинают веровать в воскресение, если тело покойника исчезает? А Магдалина, кстати, не была вдовой Иисуса. Сколько ни называй её так авторы бульварных фантазий на евангельские темы, первоисточник остаётся первоисточником.

Впрочем, Ренану требовалось объяснить ещё, как галлюцинация Магдалины превратилась в галлюцинацию апостолов. Он выстраивает цепочку: «энтузиазм» - причём, «энтузиазм, всегда легковерный». Затем всё та же «любовь к Иисусу». После чего финальное: «След, оставленный Иисусом в сердцах его учеников и некоторых из его преданных друзей, был так глубок, что в течение многих недель он все еще как бы жил с ними и утешал их».

Так же, выстраивая цепочку, Ренан объясняет происхождение веры в воскрешение Лазаря. Первая ступень: апостолы хотели чуда, полагали, что на сомневающихся «всего убедительнее подействовало бы воскресение из мертвых». Вторая ступень: Иисус говорит, что если бы и Лазарь (в притче, не настоящий) воскрес, никто бы ему не поверил. Третья ступень: «Впоследствии по этому поводу возникли разного рода недоумения. Предположение превратилось в совершившийся факт. Заговорили об воскресшем Лазаре, о непростительном упорстве, которое нужно было иметь, чтобы устоять даже и перед таким свидетельством».

Разумеется, подчёркивает Ренан, такое возможно лишь среди тех, у кого нет Французской Академии Наук, Энциклопедии и Просвещения: «Кто изведал из каких несообразностей, из какого вздора возникают сплетни в восточных городах, тот не сочтёт невозможным, чтобы такого рода слух распространился по Иерусалиму еще при жизни Иисуса».

«Не сочтёт невозможным» - замечательный аргумент, причём неопровержимый. Действительно, возможно всё, кроме воскресения.

Ренан был убедителен именно потому, что выстраивал цепочку, а в XIX веке идея постепенного развития чего-то из небольшого ядра была фундамент даже не мировоззрения – мироощущения.

Прошло полтораста лет, и петербургский историк Борис Деревенский совершенно иначе объясняет происхождение веры в воскресение. Мол, первые апостолы в воскресение вообще не веровали. Они считали, что Иисус явился им призрачно. Деревенский смело сочиняет утраченный якобы текст первоначального рассказа:

«Первоначально рассказывалось о том, что вернувшиеся в Галилею ученики (или некоторые из них) поднялись на какую-то гору для молитвы, как это обыкновенно делал их учитель, и в момент экстаза удостоились видения, быть может, подобного Фаворскому явлению Моисея и Илии в евангельской сцене Преображения. Ученикам явился воскресший Иисус, но явление это было настолько призрачным, что "иные усомнились". Такое поведение учеников объяснимо, если учесть, что испуганные галилейские женщины так и не рассказали им о пустой гробнице и о повелении ангела, отчего явление воскресшего Иисуса было для учеников полной неожиданностью».

Мария Магдалина при этом лишается статуса первоисточника о Воскресении, рассказ о её встрече с Воскресшим объявляется позднейшей выдумкой. Причина выдумки – не горячая любовь апостолов к Иисусу, их истерика после Его исчезновения. Истерическое настроение, ведущее к детальному рассказу о воскресении, теперь приписывается как раз тем, кто не видел Иисуса никогда:

«С течением времени это перестало устраивать растущую и расширяющуюся Церковь. Близким Иисусу людям, остро переживающим внезапную разлуку с ним, для веры было достаточно даже робких слухов о возвращении к жизни любимого раввуни. Эти слухи легли в основу первоначального евангельского сказания. Но для неофитов требовалось нечто повесомее. Поэтому невыразительное и невнятное сказание первых христиан о воскресении Христа подверглось всесторонней и глубокой переработке. Появились рассказы о явлениях Иисуса еще в Иерусалиме непосредственно после выхода из гробницы, о встрече с воскресшим Марии Магдалины, Петра и остальных апостолов».

Построения Ренана и Деревенского уязвимы не потому, что исходят из невозможности воскресения. Конечно, воскресение невозможно, верующие в Воскресшего это отлично знают, потому и говорят «верую», а не «знаю». Уязвимость этих построений в том, что они противоречат знаниям – вполне научным, а впрочем, и бытовым – о психологии человека. Это ведь вполне нетрудно проверить – действительно ли истерики ведут к галлюцинациям или нет, действительно ли фантазии характерны для близких или, напротив, для дальних знакомых, и т.п. Если судить о жизни не по романам, а по фактам, то реконструкции, объясняющие веру в воскресение желанием в воскресение поверить, желанием утешиться, - это ненаучные и антиначные реконструкции. Нет таких массовых истерик. Не так вырастают слухи. Вера не есть остывшая галлюцинация как человек не есть уставшая обезьяна, как атомный взрыв не есть результат зажигания спички. В психике, как и в материальном мире, случаются пропасти, разрывы, внезапность и новизна.

О, конечно, фантазий и истерик в истории (и текстах) любой религии, включая христианство, более, чем достаточно. Только вот они работают не так, как предполагают критики евангельского повествования. Это не означает, что Евангелие предлагает знание о воскресении. Оно предлагает веру, не знание. Оно не размахивает справкой за подписью Понтия Пилата, оно поразительно хладнокровно и бесстрастно именно в рассказе о воскресении. За это его (Евангелие, не Пилата) и любят верующие.  Остальные предпочитают истерические апокрифы, красочные мифы и завихристые легенды.

В этом смысле люди делятся не столько вдоль – на верующих и неверующих - сколько поперёк.

Есть верующие и неверующие, которые веруют или неверуют «просто так», не пытаясь подыскивать доводы там, где доводов быть не может.

Есть верующие и неверующие, которые не столько веруют или не веруют, сколько подыскивают доводы, выстраивают лесенки вероятностей и плетут цепочки возможностей.

А Иисус воскрес и для тех, и для других…

*

Слово "воскресение" - исключительно религиозно, не имеет никакого "мирского" смысла. Все, что стоит за этим словом, кажется совершенно неотмирным и особым, открывающим дорогу к миру иному, не связанному с нашей повседневной жизнью. Между тем, каково бы ни было происхождение слова "воскресение", не оно точно выражает слово, употребленное в Евангелии и Символе веры, а слово "восстание". Слово "воскресение" потому, наверное, столь плотно вошло в язык и столь дорого нашему чувству, что в нем слышится отзвук слова "крест" - так что в одном слове сливается и напоминание о радостном восстании из мертвых, полученном нами через Христа, и о той страшной цене, которой куплено это восстание из мертвых.

С какой силой все, что связано с верой, возносится над миром, обособляется и даже противопоставляется ему, обзаводясь собственным языком - "высоким штилем" - видно из того, что даже одно и то же звукосочетание - "восстание" - кажется нам двумя совершенно различными словами, если речь идет о Христе или о нас, грешных. "Христос восстал" - поется в храме, но насколько эмоционально иначе наполнена эта фраза, нежели "народ восстал". И стоит, наверное, приглядеться к глубине этого различия, чтобы почувствовать особенность воскресения - тем более, что, боюсь, где-то в глубине веков и душ слишком многие восставшие оправдывали себя тем, что совершают нечто, подобное восстанию Христа из мертвых.

Человеческое восстание смертоносно по определению, по замыслу. Никто не будет восставать и убивать, пока есть хоть какая-то возможность перетерпеть, удерживаясь от насилия - таков предел человеческого благородства. Иисус идет дальше, показывая нам подлинную границу: Он терпит и тогда, когда терпеть невозможно. Он удерживается от насилия, не вызывая ангелов, и тогда, когда всякий оправдал бы насилие. Он не несет смерть другим - только себе. И Его восстание невозможно без смерти - но только смерти собственной, Своей.

Человеческое восстание изливает в мир страдание, которое переполнило восставших. Словно опрокинулась чаша страданий, и все муки, накопившиеся в душах, изливаются теперь вовне, изливаются слепо как потоп: и на вчерашних мучителей, и на неповинных в наших страданиях, и на тех, кто страдал с нами. Словно прорвался наш болезненный гнойник, и мы испытываем облегчение оттого, что изливается вовне вонючий, кроваво-зеленоватый поток, из нас - в мир. Восстание Иисуса есть замыкание страдание на Иисусе. Он словно чаша, опускается ниже целого мира, и в Себя собирает все страдания, все болезни, все грехи, только в Себя, и терпение Его бескрайнее, не может страдание Его перелиться через край. Мы восстаем ежеминутно, ежедневно, исторгая из себя насилие - Он принимает это насилие на Себя. На Христе кончается всякая агрессия, Он есть неразличимая для самого зоркого снайпера фигура, стоящая за каждым, в кого стреляют, кого вешают, кого бьют.

И вот, два противоположных пути в восстании - и два противоположных исхода. Человеческий исход - к гибели и смерти. Наше насилие, наш садизм, наше вздыбливание против людей, общества, судьбы - кончаются падением нравственным, экономическим, духовным. Вся наша активность, бешеный - бесовский! - напряг сил приводят к упадку и разорению. Гибель же Иисуса, которая кажется такой пассивной, бессильной, ничтожной оказывается требующим величайшего напряжения сил погружением на самое дно смерти, под власть неимоверного давления, способного расплющить металл. И вот это погружение оказывается восстанием настоящим: достигнув какого-то дна, нами даже непредставимого, Господь поднимается и говорит: "Я сделал это, будучи подлинно человеком, и это возможно и человекам, которые будут со Мною". Это Исход в его первоначальном значении: освобождение через проход сквозь величайшую опасность, сквозь верную гибель - к вечной Жизни, к Жизни подлинно вечной благодаря наполненности Любовью к Богу и людям.

*

Иудеи, как и все нормальные люди, были разными. Большинство из них, как и все нормальные люди, не слишком задумывались о загробной жизни. Кажется, что древние египтяне в этом смысле исключение, - судя по тому, что выставлено в музеях, они больше думали о жизни после смерти, чем о жизни как жизни. Но стоит ли судить по тому, что уцелело? Понятно, что скамейка, на которой обнимались влюблённый древний египтянин с влюблённой древней египтянкой, истлела и в музей не попала, как и пелёнки. Если что из быта уцелела, то в гробницах. Означает ли это, что быт ориентировался на гроб? Древние славянские курганы тоже полны всякого барахла, да и в современных захоронениях иногда что-нибудь нет-нет, а подсунут в гроб. Это говорит не о том, что интересно живым, а о том, как люди лечат своё горе. Но, конечно, нетрудно заметить, что еврейские могилы абсолютно пусты - как и мусульманские, кстати. Этим непохожи на египетские. Зороастрийские или индийские могилы, правда ещё пустее, настолько, что их, в общем-то, попросту нет.

Иисус обращается к тем евреям, которые верили в воскресенье (их было меньшинство, вдохновлялись они не Писанием, а вдохновением), и спорит с неверующими в воскресение - саддукеями. Иисус при этом представлял меньшинство. Ветхий Завет нигде не говорит о воскресении, и саддукеи своё неприятие идеи основывали именно на этом. Аргументы, которые приводит Иисус "от Писания", крайне неубедительны. "Бог есть Бог живых", - разве это про воскресение? Скорее уж, наоборот. В русском переводе Ветхого Завета есть два места, которые можно понять как проявления веры в воскресение. В Притч 14, 32 говорит о том, что "праведный и при смерти своей имеет надежду". Однако, тут ошибка: в тексте сперва было еврейское слово означающее "в своей непорочности", а вовсе не "в своей смерти". Разница (в еврейском написании) в двух линиях (См.: Десницкий А. Священное Писание о смерти // Христианос. №16. Рига, 2007, с. 38). В Иов 19, 25 вообще всело: "Искупитель ... восставит из праха распадающуюся кожу мою, и я во плоти узрю Бога". Однако, это перевод далеко не точный, и ближе к оригиналу вариант Десницкого: "Я же знаю, что жив мой Заступник, Он - Последний - встанет над прахом! Даже когда спадёт с меня кожа, лишаясь плоти, я увижу Бога" (там же, с. 39). Зато уж сколько Библия говорит о смерти о последнем и страшном пределе... Иудеи не видели в душе некое высшее личное начало, подобно "ка" у египтян или "пневме" у греков. "Душа" ("нефеш") - это, скорее, то, что мы сегодня назвали бы "энергетика", бестелесная часть тела, в отрыве от тела совершенно бесполезная. Поэтому и о судьбе такой "души" еврей не беспокоился - на меньшее, чем на воскресение всего себя, он бы не согласился, а этого ему отнюдь не предлагалось.

Почему Бог пришёл не к египтянам, а к евреям? К тем, кто не задумывался о загробной жизни и не очень в неё верил? Не логичнее ли было бы с воскресением - в Египет? Там и культ воскресающего божества... Так нет: Бог евреев заставляет из Египта, где они неплохо прижились, уходить, и гонит в обетованную, но не слишком плодородную и очень небезопасную землю.

А почему с алкоголиком бессмысленно обсуждать достоинства вина? Почему не стоит развратнику проповедовать целомудрие? Вот по этой же причине не стоит людям, которые убеждены, что знают о загробной жизни всё, говорить о загробной жизни нечто новое. Имеет ли смысл говорить о воскресении во плоти тому, кому плоть важна не более пиджака? Или выбрать того, кто не представляет себя без тела?

*

Можно ли считать кого-либо виновным за смерть Иисуса, если Он воскрес? Вопрос не вполне обычный, но указывающий на довольно важную особенность того самого нравственного закона, который так мучал старика Канта. Совесть судит намерения, а не результаты. Этим совесть похожа разом на Христа и на Сталина. Только Иисус грозит за прелюбодейный взгляд вечными муками, а Сталин за антисоветские мысли не грозил, а расстреливал. Надо верить в вечные муки больше, чем в Христа, чтобы счесть Сталина добрее.

Суд внешний и суд внутренний различаются также, как очки и градусник. Градусник не прикладывают к глазам, очки не суют подмышку. Преступно судить чужие намерения, преступно не судить намерения собственные. В вопросе о воскресении, однако, налицо перекрёсток. Суд внешний, посторонний исходит из возможности путешествия во времени: месть (а всякий приговор есть месть, пусть и преображённая) делает бывшее небывшим. Человек погиб? Убиваем убийцу и тем самым компенсируем происшедшее. Смертная казнь есть воскресение - ложное, конечно, но мало ли иллюзий, которые люди считают реальностью. А ведь есть ещё вера в правосудие как предотвращение будущих преступлений, как исправление преступника, - они что, рациональнее веры в компенацию?

Почему риторика, которая говорит, что за распятие Христово отвечают отдельные жидо-масоны, или всё человечество, не безумие? А она может быть безумием, когда обращена вовне. Только себе такие вещи можно говорить. Почему воскресение не перечёркивает распятия? А почему строительство дома не перечёркивает убийства архитектора, который создал проект? Воскресение Христово - не для Христа, а для людей. Мог бы вознестись, не показываясь и не исполняя неосторожных обещаний о создании Церкви, а посылании Духа.

Кстати, когда Иуду рисуют самым преданным учеником Иисуса, исходят из близкой логики: не может считаться настоящей смертью та, за которой следует воскресение. Смерть при этом ощущается (естественно, со стороны) подобием сна. Метафора традиционная, но всё же лишь метафора и даже менее метафоры. Ведь метафора есть сравнение чего-то с чем-то, а смерть не есть "что-то". Она - в отличие от сна - вне опыта человека, отмечая границу, где заканчивается человек, сам превращаясь в сон, даже в воспоминание о сне. Смерть не есть сон, воскресение не есть пробуждение. Смерть есть разрушение и зло, воскресение есть созидание. Это не две фазы одного процесса, не сон и бодрствование, это два разных процесса, как пожар и родник. Кто разжёг пожар, не может утверждать, что стал причиной родника.

*

Человек противоположен не обезьяне, человек противоположен человеку пещерному. Воскресению, а не жизни противоположна смерть. Жизнь, какой её знает человек, слишком гармонизирует со смертью, охотно пользуется смертью как инструментом, а иногда даже верит, что без смерти жизнь была бы невозможна. Жизнь желает составлять со смертью "диалектическое единство". Как пещера с горой. В результате жизнь превращается лишь в пустоту внутри горы. Придёт время - и гора засыпет пещеру, станет вполне горой. Воскресший Иисус покидает пещеру. Веровать в воскресение Христово означает веровать, что настоящая жизнь несовместима со смертью, что жизнь не должна пользоваться смертью, что возможно иное, помимо насилия, ненависти и страха отношение к другим людям. Эволюция есть развитие от человека пещерного, человека с дубиной к человеку воскресшему, человеку с крестом. Дубина - символ пещеры, символ воскресения - крест, соединяющий небо с землёю, если на крест всходишь сам, а не распинаешь другого.

*

У любого текста существует свой "коэффициент полезного действия" (кпд). о всяком случае, можно попробовать сосчитать КПД отдельных евангельских текстов. Апокалипсис, скорее всего, имеет отрицательный кпд - энергия, которая тратится на его изучение, обдумывание, попытки расшифровать, предугадать и т.п., намного больше энергии, которая идёт в результате на добрые дела.

Стопроцентный кпд лишь у рассказа о Распятии.

Нагорная проповедь и притчи - хочется надеяться, около 20-30 процентов.

Вот р ассказ о Воскресении кпд не имеет. Потому что воскресение не есть текст. О нём не повествуется. Выходят и говорят: "Он воскрес". Само воскресение остаётся неописуемым, и не случайно - его нельзя представить реально - в отличие от всяких смертей и бед, всадников апокалипсиса и небесного Иерусалима. Вот Распятие - реально, хотя веровать в него не нужно, оно простой исторический факт, зато имеющий массу соответствий в повседневном опыте.

Воскресение нельзя представить, потому что воскресение - не одно событие, а новое измерение мира. Новое качество жизни, не просто возвращение к старой. Воскресение потому радость, что это воскресение Иисуса Сына Божия. Воскресение Александра Македонского или даже Сократа легко представить, но особой радости по поводу него испытывать нельзя.

Если Бог не идёт на Голгофу, Бог не нужен людям. Если Бог не воскресает, люди не нужны самим себе. Воскресение и следующую за ним жизнь вечную нельзя представить, как нельзя представить разговор. Непредставимо всё, в чём участвует человеческая любовь и свобода.

*

Символ веры заканчивается словами: "Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века". Казалось бы, об этом уже говорилось - в словах о возвращении Христа на землю во всей Его славе, для суда. Но то был взгляд на Спасителя, а здесь - взгляд на спасаемого, на самих себя. Что такое смерть для человека, верующего в воскресение и бессмертие? Что такое для нас "жизнь будущего века"? Почему мы надеемся на воскресение, когда оно чревато адом?

Смерть христианина есть одно из главных свидетельств о Христе. Смерть эта не обязательна величественна, тиха и красива - она может быть такой же насильственной, гнусной и безобразной, как смерть самого Господа Иисуса Христа. Но смерть христианина отличается от смерти неверующего человека своей необязательностью. Христос мог бы и должен был бы, по справедливости, избавить верных Своих от смерти. Христиане тогда просто, подобно пророку Илии, возносились бы на небо в огненной колесницы, поражая воображения неверующих. Но Христос не хочет никого поражать, поэтому христианам приходится умирать.

Если бы христиане не умирали, то божественность и воскресение Христа были бы доказаны лучше, чем если бы весь Синедрион с Понтием Пилатом подтвердил их письменной клятвой с подписями и печатями. Смерть христиан есть отказ Господа дать миру и это доказательство о Себе. Христиане могут говорить, что они веруют в воскресение, но могут говорить, что они веруют в смерть - они веруют, что их смерть не такова, как у нехристиан, их смерть есть подлинно не следствие греха, а дар Божий, есть смиренное прохождение через смерть ради того, чтобы вера в Воскресение оставалась верой, а не чем-то наглядно обязательным.

Cмерть - рабыня; но рабынь у нас нет, и, может быть, нам будет понятнее увидеть смерть как официантку, как стюардессу: злобную, безобразную, неуклюжую - но всего лишь стюардессу. Куда мы летим, определяет не она. Кому смерть - пилот, а христианам - стюардесса.

*

Умер человек - и для тех, кто остался жить, началось новое время. Кто знает, что этот человек умер, уже живёт совсем в другом мире. Кто не знает, живёт в прежнем. А ведь смерть ничего не добавляет, лишь уносит. Что уж говорить о знании веры: не просто "Бог есть", но Бог опустился и поднялся. Мир, в котором Бог есть - иной. Но мир, в котором Бог не был - пускай только три дня - ещё более иной. Человек может этого не знать, человек это может знать и игнорировать, но мир - иной. Факты упрямая вещь. Только факт воскресения - не вещь.

*

Бесы, по распространённым поверьям, не совсем бесплотны - они слегка бесплотны. Наподобие одного из героев булгаковского романа, они могут "соткаться из воздуха", чтобы затем раствориться. Многие люди попросили бы у сатаны такой же способности, если бы знали адрес, куда подавать прошение. Адреса, к счастью, не существует. К несчастью, прошения даже подавать не надо - всякий человек, который сдаётся на милость смерти, на милость войны, на милость страха, теряет ту плотяность, плотность, которой удостоил его Творец.

"Прах", из которого создан человек, есть сложнейший союз, симбиоз, содружество органических и неорганических элементов, полей, реакций, и разрушение этого союза есть убийство. Воскресение же есть обретение настоящего смысла существования тела - существования для преображения не самого себя, но для дальнейшего соединения мира вокруг человечества и Бога. Всякое разуплотнение есть всего лишь распад, а не обретение какого-то нового качества существования. Для человека невидимость - беда, а мечта о невидимости - результат ещё большей беды. Ребёнок, который рисует себя очень-очень маленьким (потому что не может нарисовать невидимым) нуждается в срочной и, возможно, медицинской помощи.

Воскресение не было освобождением Иисуса от тела - наоборот. Вознесение Христа не было превращением Христа в невидимку. Он был вполне невидим и при жизни на земле - невидим как Бог. Его воплощение было соединением видимости с невидимым, а не уничтожением невидимости. Вознесение было обретением прозрачности, а не невидимости.

Невидимый предмет невидим всегда и с любой точки зрения. Прозрачный может быть невидим с одной позиции и видим с другой, невидим днём и видим ночью, невидим в ультрафиолете и видим в рентгеновских лучах. Христос невидим и непрозрачен для смотрящего на себя, но видим и прозрачен для ищущего себя.

Николай Фёдоров (и его последователи) полагают, что воскресение Христа – это «проект» общего воскресения. «Если же этот проект не осуществится (по формуле Павла, «если нет воскресения мёртвых»), то и сам проект недействителен («то и Христос не воскрес»)» (Семенова, 1994. С. 36). Может быть, воскресение Христово – проект. Павел, однако, имел в виду не это, и вера есть именно вера в то, что воскресение Иисуса – не проект, а исполнение проекта, факт.  Может быть, когда-нибудь будут переводить тяжеловесное церковное «домостроительство Божьего спасения» как «выполнение проекта о строительстве человечества». «Христос воскрес!» означает «Проект осуществлён!» Повторить этот проект невозможно и, главное, не нужно. Христос не себя воскресил – а именно человечество. Это был не триумф эгоизма, не триумф заботы Бога Отца о Боге Сыне, а триумф заботы Бога Троицы о всём человечестве. Известие о воскресении Христа – радость не потому, что это известие о нашей способности воскреснуть, а потому что это известие о нашей неспособности загнать Бога в могилу. Палачи могут отдыхать – их труд напрасен. Но это не означает, что палачи должны переквалифицироваться в инженеров по оживлению мёртвых. Инженеры тоже могут отдохнуть. То, что может восстановить наука, пусть восстанавливает, но радость в том, что главное восстанавливает Бог без науки, до науки и так, что это сохраняется и после науки, в том мире, где познание из орудия выживания и осведомления превратится в нормальное состояние человека.

*

Бог даёт, не не отбирает. Он даёт воскресение, не отбирая рождения. В это трудно поверить, и Николай Фёдоров считал, что идеал – «в замене рождения воскрешением, питания – творчеством и чаем чистейшего (бессмертного) блаженства, а не комфорта» (цит. по: Семёнова, 1994, с. 87). Воскрешение не заменяет рождения, а помогает рождению стать тем, чем оно и должно быть. Творчество не отменяет питания. Вновь и вновь человек пытается доказать себе и Богу, что грехопадение и вся последующая история полезны и необходимы, что они ведут к чему-то, что лучше начала. Вновь и вновь Откровение отвечает на это, повторяя сказанное в начале творения: «Хорошо!» Хорошо то, что сотворено в начале, хорошо каким сотворено.

*

Воскресение Христово в какой-то момент превращается всего лишь в слово о Воскресении, превращается в знак. "Христос воскресе" говорится с такой же лёгкостью как "Доброе утро". Само воскресение начинает представляться чем-то заурядным, нетрудным (ну Он же всемогущий, в конце концов). Что-то вроде книжки-раскладушки для детей или наподобие поздравительной открытки из двух частей: раскроешь - и вертикально встаёт какая-нибудь фигурка или целая сцена. Открыл - закрыл. Закрыл - открыл. Камень отвалил от гроба, аллилуйя, айлюли, траляляляля...

Бог-то, конечно, Бог, и всемогущий. Но всемогущество не делает тяжёлое лёгким, а только подымает тяжёлое именно как тяжёлое. Тело воскресшего, судя по рассказу Евангелия, было совершенно другим. Но оно таким стало - и вот момент становления было бы опрометчиво представлять себе просто как счастливый конец в сказке. Когда говорят "поднялся из мёртвых" это звучит часто как "живой, по ошибке брошенный к мертвецам, выкарабкался". И это было бы кошмар, но тут ведь ещё больший кошмар: мёртвый стал живым. Смерть не смогла Его удержать, но кто сказал, что не пыталась? Воскресение - это грань между кошмаром Голгофы и светом Царства, но это именно грань, это не только свет, но и кошмар. Иногда полезно попросить у Бога чуть прикоснуться к этому кошмару Воскресения, потому что только так можно по-настоящему прикоснуться и к его свету.

*

В распятие не нужно "веровать". Смерть Иисуса - вполне достоверный факт, не опасный для атеизма. Конечно, это смерть невиновного и, более того, невинного человека, но и такая смерть не спасает и легко поглощается злом. Например, местью. Христиане убивали не из мести за Христа. Но ведь и милитаризм редко говорит о мести. Римляне убивали и завоевывали ради самозащиты. Русский милитаризм убивал и завоевывал до Достоевского - ради созидания империи, а после Достоевского - ради утирания слезинки ребенка. Поэтому люди давно уже научились не обращать внимания на словесное прикрытие убийства, а глядят прежде всего на само убийство - было оно или не было. Смерть Иисуса до инквизиции - трагедия, после инквизиции - одна из множества трагедий, и не самая тяжёлая.

Инквизиция - убийство? Да. Совершалось это убийство во имя спасения людей - вечного спасения? Да. Вот после инквизиции и относятся скептически к проповедям о мучениях Спасителя на Кресте. Да и в современном мире христиане - не самые гонимые люди в мире. Христианство по-прежнему ассоциируется с милитаризмом, богатством и господством, причём не без оснований.

Надо выбирать: либо живешь в опасности и тебе сочувствуют, либо живёшь в безопасности и тебя презирают. Апостол Пётр не проповедовал из бронированного лимузина. Апостол Павел не обращался к императору Нерону с призывами защищать моральные ценности. Оба погибли, а не были награждены Нобелевской премией.

К счастью, никакой инквизиционный костёр не может отменить или осквернить Воскресения Христа. Самое большее - воскресение можно подменить. Зло любит имитировать воскресение, выдавая за него воинскую славу - мол, раздроби головы детей о камень и память о твоём подвиге будет жить в веках. Бессмертие в потомстве, бессмертие в деньгах... Жажда жизни достаточно сильна в человеке, чтобы не соглашаться на такое "бессмертие". Эта жажда жизни остерегается Голгофы, но она же тянется к Воскресению. Только пройдя через Воскресение - а вера в Воскресшего есть такое прохождение - человек открывает для себя и подлинное значение Голгофы, уже не как торжества смерти, а как преддверия Воскресения.

*

Во времена коммунистической диктатуры, когда категорически было запрещено вывозить из России валюту, эмигрировал в Израиль знаменитый подпольный бизнесмен. Власти знали, что он будет вывозить миллион долларов наличными, знали даже, что он скупал на чёрном рынке тысячедолларовые банкноты. Когда накануне отлёта подпольщик устроил у себя роскошный приём, в том числе, для иностранных дипломатов, вплоть до американского консула, чекисты досматривали всех участников приёма - не нашли ничего. Не нашли долларов и на таможне. И только после совсем уже дотошного обыска бывшей квартиры бизнесмена обнаружили в его камине пепел, оказавшийся пеплом от сгоревших долларов. Бизнесмен в присутствии американского консула сжёг миллион долларов. Консул засвидетельствовал, что уничтожены купюры - с указанием их номеров - о чём составил акт. Акт сфотографировали и сожгли - так что с приема вынесли только фотоаппарат с плёнкой, которую потом и передали в казначейство США. Там и списали уничтоженные доллары, а остроумцу выдали новый миллион.

Не так ли, дорогие братья и сестры, и Христос поручил нам свидетельствовать о Своей смерти и о Своём воскресении, чтобы обмануть тех, кто доверяет лишь казённым бумагам, а не живому человеческому слову, чтобы в Царство Небесное вошли те, кто соединил благодать веры с благодатью доверия.

*

Материально легче воскресить, чем создать, зажечь погасшую свечу, чем из ничего сделать свечу. Психологически, однако, вернее обратное - легче дать надежду, чем воскресить обманутую надежду. Но Воскресение есть факт свершившийся и материально, и духовно.

*

Одна английская писательница изобразила диалог души погибшей с её трупом в могиле. Конечно, это не диалог, а монолог - ведь всё-таки личность была одна. Но именно "была". Её более нет. Душа помнит, как любила, но забывает слова, не помнит точного имени любимого, перестаёт различать цвета. Тело хорошо помнит все обстоятельства, но не хочет их вспоминать и не любит. Человек слишком легко убегает от воскресения личности в бессмертие души - лёгкая и ни к чему необязывающая верка ("вера" совершенно было бы неуместно) в то, что есть жизни души после смерти тела. Да, конечно, душа "существует" и после смерти. Так и тело "существует" в могиле.

Верование в зомби показывает, чего стоит это "существование". Страшно, если труп войдёт к тебе квартиру? Стругацкие в повести "Пикник на обочине" живо показали, что это может быть и радостью для многих людей. Они и при жизни-то общались с близким человеком как с неодушевлённым предметом, но при жизни иногда случались сбои: человек вдруг проявлял свою свободу. А зомби покорен.

Точно так же и приход души умершего. Переживать его как радость - результат именно того, что душа "существует" после смерти не так, как тело. Она не воняет, она говорит или, по крайней мере, подаёт сигналы, которые могут быть истолкованы как речь. Люди радуются таким явлениям, запоминают их , утешаются ими, этим опытом подтверждают христианское учение о святых и общении с умершими святыми.

Нет ничего более далёкого от христианства, однако, чем вера в загробные явления умерших. Может быть, эти явления не всегда являются плодом расстроенной психики, но они никогда - не явления святых. Святые являются не близким родственникам. Они вообще редко являются современникам. Они являются тем, кто их никогда не знал лично. Они вообще редко являются, им это не нужно, а главное - они знают, что не это нужно живущим на земле. Они молятся Богу, как молились ему "при жизни", они молятся обо всех и обо всём, и только поэтому они открыты для общения - как ангелы могут служить людям постольку, поскольку они служат Богу. Падший ангел так же не может служить людям, как упавший самолёт не может перевозить пассажиров.

*

ВОЗНЕСЕНИЕ

Иисус, будучи Богом, не должен был рождаться человеком и, тем более, умирать. Иисус, будучи и праведником, и всемогущим, не должен был страдать. Воскресение принимается нами с облегчением и радостью - но за воскресением тут же следует вознесение. Не все евангелисты описывают чудеса, происходившие между этими двумя событиями; Символ Веры вслед за воскресением сразу говорит о вознесении. Воскресение только ввело нас в мир Божественной нормы, где смерть не властна над святостью - а вознесение словно бросает нас вниз, в мир человеческой нормы. С точки зрения мира зла, мрака, разврата было бы "нормально" Иисусу остаться на земле и "осуществлять общее руководство". Не было бы нужды в богословах, от которых одни споры, не было бы нужды в евангелистах, между которыми масса противоречий, не было бы церковных начальников, в отсутствие видимого Христа часто пытающихся подменить Его. Иисус - не Папа Римский; останься Он на земле, Его решения действительно были бы безошибочны, непререкаемы. Его личность обезоруживала бы всех врагов христианской веры и вдохновляла бы христиан на борьбу с многочисленными искушениями и опасностями.

Такова логика спасения мира сего; но Христос потому и Спаситель, что Он - от иного мира, от подлинной нормы. Он - Начальник жизни, но не начальник христиан. Он пришел в мир изнутри, Он принес спасение как невидимое семя, Он ни на йоту не ущемил человеческой свободы до Воскресения - и после Воскресения не остается с людьми, чтобы человек оставался свободен. Без Христа люди веками соблазнялись и искали какие-то доказательства Его существования: не для себя, для других, чтобы кого-то убедить, кого-то принудить, кого-то заставить верить. Господь не дает нам таких доказательств. Даже плащаница, которою Он был обвит в гробнице и которая носит теперь название Туринской, по последним научным данным относится якобы к четырнадцатому столетию, а не к первому. Так что и здесь человек вынужден выбирать между верой в Христа и верой в науку.

Христос "вознесся". Апостолы не озаботились "научно" описать технику Вознесения. Зачем? Человек вознесения не повторить, доказать факт Вознесения точным указанием на высоту и направление его нельзя. Ученики были потрясены: они вновь остались одни. Они вглядывались в небо. Странным образом, они не чувствовали отчаяния: сердце знало, что Господь исполнит Свое обещание и пошлет вместо Себя некоего Утешителя - Духа Святого.

В жизни каждого христианина Дух Святой приходит в таинстве миропомазания, которое совершается вслед за крещением. Сам Господь крестился - и вскоре после этого объяснял праведному Никодиму, как Спасение связано с Вознесением. Иисус обратился к событию из Ветхого Завета: когда на лагерь иудеев, освободившихся из египетского рабства, напали ядовитые змеи, Моисей по воле Божией воздвиг среди лагеря столп, на вершине которого стояло изображение змеи и приказал всем неотступно глядеть на это изображение. Иудеи были спасены! Казалось бы, им следовало погибнуть: вместо того, чтобы глядеть под ноги и избегать змей настоящих, они смотрели вверх - и произошло чудо, змеи вообще исчезли. "Так должно вознесену быть Сыну Человеческому, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную" (Ио 3:14-15).

Остался бы Иисус на земле - христиане бы вглядывались в земное, а не в небесное, изучали бы Его слова, радовались бы Его появлению на экранах телевизоров или на церковных кафедрах, тщательно избегали бы всего, несовместимого с достоинством Иисуса. Но христиане и так склонны все это делать - и постоянно эта склонность оборачивается ханжеством, обрядоверием, буквоедством. Самое святое опошляется земной нашей природой, привычкой ходить, уткнув глаза себе под ноги, надеяться на себя: увижу опасность и миную ее сам. Но нет: от крещения идет прямая дорога к Вознесению и к дарованию Духа Святого: христианская вера есть вера свободная, не зрением видимым диктуемая.

Глаза человека должны быть повернуты к небу - кто глядит под ноги, похож на угрюмого Каина. Вера жива не своей бдительностью и разумением видимой Истины, а надеждой на Истину Невидимую, усилием довериться Богу - но чтобы сделать усилие, должно быть расстояние между мной и Богом не меньшее, чем между землей и небом. Человек спасается не тем, что укрепляет свою чуткость, свою нравственность, свою праведность - а тем, что получает чуткость, нрав, святость Божию. И вот, чтобы получить Духа Святого, действующего не извне, не на окружающий мир - а изнутри, во мне, вознесится Христос, освобождая нас от принудительности видения, вознесятся сердцами христиане, освобождаясь от забот о себе и о мире, заботясь лишь о стяжании Духа Божьего. Всюду кишит гибель - но мы не в нее вглядываемся, не пытаемся уклониться от опасностей, а идем среди них, взирая на Иисуса, вознесшегося выше видимого мира с надеждой, верой и любовью.

*

ИСКУПЛЕНИЕ

Искупление - удивительнейшее, дерзостнейшее из слов, которые щедро находил апостол Павел для выражения сущность Евангелия. Нам надо растолковывать, что такое искупление и почему оно не противоречит сути христианства, не "коммерциализует" и не "юридизирует" его - для современников Павла христианство растолковывалось через искупление. Но это слово не просто метафора - теперь это уже одно из тех немногих человеческих слов, которым дано выразить непреходящую истину точно и полно; поэтому стоит не искать новых слов, а попробовать понять это.

Искупление, выкуп, излечение, - любое слово мерзко. В замысле Творца не было представления о крови, проливаемой из жертвы для скрепления договора, в Нем не могло быть идеи рабства и, соответственно, освобождения - идеи болезни и выздоровления. Вся подлость и особый цинизм ситуации заключены именно в том, что мы кокетливо утверждаем, что не понимаем как такое святое явление как Спаситель объясняется столь низменными терминами как деньги, кровь и т.п. - а ведь это мы создали эти самые низменные термины, и других терминов для обозначения спасения не имеем - и это мы создали такой падший мир, в котором Богу приносили кровавые жертвы. Мы создали кривой путь, и по этому кривому пути пришлось придти Спасителю - и Он пришел, став кровавой жертвой, хотя еще менее нас понимал - не умом, конечно, а сердцем - ту логику греха, которая делает единственный выход таким идиотским. Именно поэтому каждый человек виноват в Голгофе - потому что каждый человек вносит свой вклад в такой мир, из которого только Крест есть выход к Богу. Мы просто отказываемся иначе мыслить мир, а когда Бог приходит в мир нашего мышления, мы еще в претензии: мы о Боге были лучшего мнения!

Искупление существует не само по себе. Искупление есть средство получить что-то во владение. И вот, в послании к римлянам, именно в той части, которая читается при совершении таинства крещения, есть поразительные слова, особенно выразительные по-славянски: "смерть Христом более не обладает" (Римлянам 6:9). Вслушайтесь: не обладает! У современников Павла при этом слове, может быть, первым делом возникало ассоциация с человеком, который был продан в рабство и затем выкуплен - нам эта ситуация понятна, но не близка. А вот представьте себе магазины на Тверской улице: одно время все они принадлежали государству, точнее - правительству, а если уж совсем точно: ими обладали большевики. Магазины эти были разные, но в основном отделанные со вкусом (большевистским), изобильные. Только вот они пустели, пустели, и допустелись до того, что большевики потеряли их. Именно на Тверской впервые появились магазины, купленные французами - впервые за много послереволюционных лет.

И как все изменилось после смены владельца! Изменилось все - хотя многие магазины французы еще не успели отделать, и они стоят грязные, в побелке, загроможденные досками и впечатление производят как раз очень удручающее - но рядом те, в которых ремонт уже закончился. О, это чистота и сияние - что твой Небесный Иерусалим.

Вот суть того, о чем сказал апостол Павел: важно, кто обладает. Или, как сказал Ленин, ключевой вопрос всякой революции есть вопрос о власти - и, действительно, в русском переводе сказано: "Смерть уже не имеет над Ним власти". Смерть не обладает христианином - и не страшно, что многие из нас после крещения становятся, по-человечески рассуждая, хуже. Да, не будем лукавить, очень многие новообращенные становятся и надменнее, и развязнее, да мало ли какие вдруг вылезают пороки. Не смущайтесь - это идет ремонт! Смерть не обладает христианином - и не страшно видеть труп христианина в гробу. Так не страшно видеть и самое смертоносное оружие во владении музея, на витрине. Смерть нами не обладает - и какие бы внешние признаки ее господства ни бросались в глаза, они - лишь рудимент, смешной и неопасный, вроде шерсти на ушах.

Приватизация - яркий символ христианизации, она показывает, что такое искупление. И именно советская приватизация в этом смысле крайне интересна, ибо она была совершенно незаконна, а часто и противозаконна, она происходила вопреки огромному сопротивлению социальной среды, происходила просто потому, что удержать власть и обладание было невозмоно. Так и вопрос о том, кто нами обладает - смерть или жизнь - был решен не Законом, как то могли бы помыслить всевозможные книжники. Он не был решен каким-то постановлением Бога. Он был решен смертью Бога - искупление в этом смысле было совершенно бесплатным, ибо только поэт может назвать кровь и тело Христовы выкупом смерти; сама смерть их таковыми не признает. Смерть скажет: я потеряла жало. Смерть скажет: я не обладаю Христом, я не имею над ним власти, вы искуплены Иисусом. Смерть скажет: радуйтесь, мерзавцы, вы искуплены без денег, без закона, вы искуплены насилием надо мной, насилием силы Божией, вы искуплены тем, что я Его не удержала и Христос воскрес. А мы ответим смерти: воистину воскрес!

*

Приятная симметрия: грех засасывает, как вода, стекающая в воронку, уносит с собой то, что оказалось в луже и стало мусором. Воскресение тоже увлекает с собой - если, конечно, держаться поближе к Воскресшему, а не ко греху.

*

Тереза Авильская: "Всё, что проходит и не радует Бога - ничто и менее, чем ничто".

Спрашивается: как может быть "меньше, чем ничто"? А как можно быть больше всего существующего? Между тем, вечная жизнь есть именно такой нонсенс - больше, чем всё.

*

Слово "воскресение" в славянском языке кажется созвучным "кресту", "Христу", но ничего общего нет. "Крест" - это все то же "Христос", пришедшее от германских племен еще на заре истории славян, в середине I тысячелетия. "Воскресение" же пытались выводить от "кресить" (высекать огонь, отсюда "кресало", "красный"), но все же оно от "крес" - "солнечный поворот". "Кресами" называли поляки восточные земли. "Крес" - это всякое резкое изменение. В литовском (для Европы язык эталонный, ближе всего к первоначальному языку индоевропейцев) "крипти" - "клониться", "коситься", "вороврачиваться". Первоначальное же значение близко к "изменить облик", "преобразовать", "превратить" (С.Черных). Так что "воскресение" - то же "преображение". И это понятно: недаром Иисуса воскресшего не узнавали.

*

Окунаясь в воду крещения человек "как бы" умирает. "Подобие смерти" Христа даёт - говорится в послании к римлянам - подобие воскресения. Подобие смерти - дело хорошее; настоящая-то смерть пусть случится попозже. Не к спеху. Правда, будет очень обидно, если воскресение будет таким же символическим - то есть, просто говоря, ненастоящим - как смерть в виде крещения.

Да не будет воскресения! Оно либо уже есть, либо никогда невозможно. Верует в то, что воскресение уже есть. Ещё и будет - воскресение умерших, но какое-то воскресение уже есть. И не только воскресение Христа, но моё, личное.

Оказывается, между "подобием смерти" и "подобием воскресения" такая же кардинальная разница как между платьем голого короля и платьем одетого короля. Смерть - ничто, подобие смерти - тем более ничто. Воскресение - всё, подобие воскресения, слабенькая тень воскресения - это такое мощное явление, что настоящего воскресения, пожалуй, пока и не захочешь. С подобием бы срастись.

*

Один поэт сравнил Бога с матерью. Сынишка пришёл вечером с прогулки - это ведь никогда не величественное "возвращение в дом Отчий" и даже не "кроха сын домой пришёл". Прибежал замызганный пацан, мать его вычистила, высушила и отправила в кровать.

Лежит он там, как в могиле (собственно, без "как"), и все его мысли о гвоздиках, камешках, шестерёнках и прочих сокровищах, которые остались в карманах джинсов. А джинсы те уже в стиральной машине. Выбросит мама то, что не раз называла дребенью, и ведро вынесет, в которое выбросит... Сон берёт своё, но каково будет просыпаться без смысла жизни!..

А утром, едва открыв глаза, он обнаружил на столике у кровати все гвоздики, все камешки, все шестерёнки! Отмыты, высушены и сложены!! Ничего не пропало!!!

Образ это выворачивает наизнанку образ апостола Павла: воскресение подобно пожару, который спалит соломенные домики легкомыслия и порока, в котором уцелеют лишь золотые дворцы добродетели (1 Кор. 3, 15). Выворачивает не для защиты порока - ну какая порочность в шестерёнках! Для защиты детскости, для защиты непринуждённости, лёгкости, свободы в любви.

Проблемка, однако, заключается в том, что "будьте как дети" - это призыв, и призыв нетривиальный. Да, Страшный суд страшен лишь для тяжеловесных пороков и тяжеловесных добродетелей, а всё, что составляет подлинный смысл нашей жизни - уцелеет и окрепнет. Господь не будет требовать от нас вывернуть бумажник или предъявить хоругвь - Он попросит вывернуть карманы.

Страх наступит в момент, когда мы обнаружим, что ничего детского в этих карманах уже давно нет. Нету шестерёночек, нету гвоздиков, нету стёклышек разноцветных! Сами повыкидывали - было нужно место для чего-то поважнее. Для хлеба и рыбы, для карьеры и денег, для презервативов и чёток.

Мы оправдываем свои безобразия и тяжести тем, что "в глубине души" мы чувствуем себя всё тем же мальчишкой или всё той же девчонкой. Так чувство можно запихнуть себе известно куда. Дети-то себя детьми не чувствуют, им не до того.

Накормить пять тысяч мужиков - великое знамение, но указывает оно на то, что Бог может не только кормить, что мужики могут не только жрать. Можно играть, можно молиться, можно любить. Вот Евхаристия - совершенно детская игра, а вовсе не знамение. Кусочек хлеба туда, капля вина сюда, - ну как девчонки играют в угощение. То, что кажется самым тяжеловесным в Церкви - чаши, дискосы, облачения - это ведь всё по справедливости надо продавать в "Детском мире".

Но что, кроме этих таинственных забавных цацек, предъявим мы Богу в доказательство того, что мы - дети, прибежавшие домой после весёлых игр, а не скучные палачи, пытающиеся отдохнуть на лоне Авраама от надоевшей работы? Предъявим ли мы - как Он просил - хоть одного накормленного-напоенного? Не так накормленного и напоенного, как деспот кормит любимый народ, а накормленного-напоенного как дети угощают друг друга? Мы поняли, что "любовь к ближнему" и есть не "тяжёлый труд", и лёгкая, но беззаветное увлечение совершенно ненужной в порядке мироздании закорючкой, увлечение, которое мы разделяем с Тем, Кто нас закорючил и рассыпал по векам и континентам?

Увы... Совсем пусто в карманах - даже ветер не свистит, даже Дух Святой не прошелестит, потому что Он шелестит, где хочет, но Он не хочет шелестить там, где кулаки с фигами... Вот кулачок-то и разжать... Тогда, может, мы хоть уцепимся за последнюю штучку-дрючку - за этого странного Иисуса, Который так и остался мальчишкой на пороге совершеннолетия, на пороге Храма, на пороге жизни, Который настоящий Питер Пэн, потому что отказался летать, а дал себя приколотить к плоскости, правда, вертикальной.

*

После романа Хемигуэя "По ком звенит колокол" стала очень популярна фраза Джона Донна, которая послужила роману эпиграфом - что человек не остров, а часть материка, так что со смертью каждого человека ущерб терпит всё человечество.

Да, человек не остров. Однако, это полуправда, целая же правда в том, что человек - не полуостров. Человек и есть человечество. Когда умирает один человек, не кусочек отламывается от человечества, а все умирают. В этом трагизм смерти.

От этого трагизма нетрудно убежать. Таково и современное язычество, говорящее: "Ах, любимые люди не умирают до конца... Они невидимо продолжают за нами наблюдать... Они радуются нашим радостям...".

Всё это самообман. Нужно принять горькую правду: небытие есть небытие. "Умерла так умерла". И я умер. Потому что разве это жизнь, если умершие - мертвы?

Есть ещё, правда, вера в воскресение. В воскресение одного-единственного человека. Почему-то в воскресение Лазаря верить не нужно, и никто не предлагает этого. Ну, воскрес. Можно искренне посочувствовать - дважды умирать...

Вера в воскресение есть не столько вера в воскресение, сколько вера в то, что вот это именно воскресение есть воскресение не части, а целого. Когда эта вера есть, она оказывается и верой в то, что Иисус - не часть человечества, и не человечество, а что человечество - крохотная часть Иисуса. Так что на "Христос воскресе" надо бы отвечать "Человечество воскресло!" Но, конечно, эту тайну разглашать преждевременно, а уж кто знает, тот не может жить, как если бы не знал.

*

Румынский эссеист Эмиль Чоран одобрительно пересказывал (не уверен, что точно) мнение Маркиона о том, что "когда Христос спустился в ад, ветхозаветные праведники - Авель, Енох, Ной - не признали его учения и не отозвались на его призыв. Они приняли его за посланца Искусителя, со стороны которого боялись подвоха. Лишь Каин и ему подобные примкнули - или же сделали вид, что примкнули, - к учению Христа, и последовали за ним, и вместе с ним вышли из ада". Не утруждая читателя доказательствами, Чоран заявил, что именно так и было, потому что "злодеям счастье", потому что милосердию нет места в мире. На первый взгляд, ну что - подумаешь, Чоран! Очередное перевоплощение романтического пессимизма, отчаяния, байронический плащ, уже изрядно обтрёпанный, римо-католический мазохизм (у сына православного священника) без римо-католической надежды, когда лишь страдание становится единственной - нет, не ценностью, ценность там, где множественность - а единственной реальностью.

Одно то, что за Чораном такая мощная традиция уже заставляет к нему прислушаться. Ханжа скептицизма, он на свой лад повторяет самый сильный аргумент в защиту смертной казни, против воскресения, против милосердия: "Я хочу поступить с другим так, как хотел бы, чтобы поступили и со мной". Аргумент: "А если бы решили казнить Вас?" (с вариантами "вашего сына", "вашего отца") не чувствует главного в жестокости - она соответствует "золотому правилу этики". Высшая утончённость в защите права преступника на смертную казнь, есть утверждение, что преступник, совершив преступление, выбрал смертную казнь, и что утверждающий это сам согласен взойти на эшафот, если совершит достойное смертной казни преступление. Это самоубийственная аргументация - правда, самоубийство теоретическое, а смертная казнь другого практическая.

Утверждение, что праведник не примет Бога милосердного, будет ждать Бога справедливого, исходит из убеждённости, что милосердие и справедливость противоположны и несовместимы. Да, по-человечески это так. Но в том и суть веры, в том и суть ожидания Мессии, что это не ожидание победы милосердия либо победы справедливости, а ожидание встречи, чудесного, невозможного соединения несоединимого. "Так, близко к боящимся Его спасение Его, чтобы обитала слава в земле нашей! Милость и истина сретятся, правда и мир облобызаются" (Пс. 84). Мрачная шутка Чорана заставляет увидеть чудо не только в том, что Иисус спускается, куда не может спуститься, но и в том, что праведники принимают Его, принимают прощение, не боясь, что это разрушит Закон.

*

"Общее воскресение", - выражение не Библии, а из православного гимна. Воскресение - общее, и это усугубляет тайну смерти. Потому недостоверен рай Данте, да и любого другого раеписателя, что там рай - как награда отдельным воскрешённым. Очень логично, очень рационально. Умер - воскрес либо в рай, либо в ад. Но всё-таки смерть - индивидуальна, воскресение - общее. Неизвестно и, хуже, непонятно, как там устраивается так, что не воскресшие святые общаются с Богом и с живыми (точнее, с ещё не умершими) людьми. Как объяснить, что Суд - общий, хотя расстояние до Суда различное у людей разных эпох? Необъяснимо, но очевидно: Воскресение именно должно быть общим, как и путь в рай, потому что падение было разъединением людей (и Адам с Евой вовсе не были объединены несчастьем и грехом; так, на инерции райского единства прожили некий срок), воскресение должно быть объединением.

ВОСКРЕСЕНИЕ - НЕДОСТАЮЩЕЕ ЗВЕНО МЕЖДУ ЛЮБЯЩИМИ

Женщины идут не к гробнице, женщины идут к любимому, который умер. Самое страшное для любого человека - потерять любимого. Что же, не любить? Тогда не будет страшно, но тогда и человеком не будешь. Любить, любить больше, чем любим.

Это не всегда возможно: ребёнок всегда будет меньше любить родителей, чем они его любят. Люди всегда меньше любят Бога, чем Бог их любит.

Человеку, который любит, своя смерть не так страшна, как смерть любимого. Кто умер - словно попал в тюрьму. Ты ему говоришь, он тебя не слышит. Ты ему на могилу цветы принесёшь, он спасибо не скажет, не потому что не хочет, а потому что не может.

Мы легко можем себе представить чувства женщин, которые шли к мёртвому Иисусу. Шли не встречаться, шли прощаться. Вся их последующая жизнь могла бы стать постоянно пульсирующим прощанием. Но Христос воскрес - и жизнь стала воскресением.

Воскресение не в том, чтобы сосредоточиться на Христе и любить Его одного. Невозможно сосредоточиться на Том, Кто сосредоточился на всех, Кто победил смерть не для Себя, а для всех. Веровать во Христа, любить Христа означает любить тех, Кого любит Он. До воскресения Христова христианство - встреча с Иисусом, после воскресения Христова христианство - встреча с людьми, идущими из ада равнодушия, небытия, холода, идущими за Иисусом в жизнь.

Веровать во Христа означает любить. Любить по-разному, одинаковым же во всякой любви да будет желание вечности. Любить людей не для того, чтобы выполнить домашнее задание и получить в награду вечность и жизнь с Богом. Любить здесь, в стремительном потоке времени, не для того, чтобы подготовиться к вечности. Любить, чтобы в нас вечное соединялось со временным и человеческое с божеским.

Каждый, кто знает горечь утраты любимого человека, кто скорбел глубоко и долго, знает - время лечит. Проходит год, годы, и самая тяжёлая боль затушёвывается. Иногда она возвращается - на годовщину, или когда мы увидим что-то, что любил любимый человек. Его плащ, его фотографию, еду, которую он любил. Но время идёт - и мы сами умрём, и плащ где-то будет валяться, пока не сгниёт, фотографии будут висеть, и еду такую же будут готовить, но уже никто не будет помнить, что это за фотографии, чем они важны. Время лечит смертью, забвением, небытием.

Время лечит, - это говорит наука, это говорит житейский опыт. Евангелие говорит другое: Христос воскрес, и никакие лекарство уже не нужны от горя. Вера не лекарство, вера - само здоровье. Христос воскрес - и вера в воскресение говорит: "Иисус - недостающее звено между всеми, кто любит".

Не тогда мы любим, когда готовы умереть без другого. Тогда мы любим, когда видим, что нет этого "без", что другой жив в Боге, что Бог дал нам саму способность любить, дал не для того, чтобы мы умирали с тоски, а чтобы мы жили с верой.

Мы часто повторяем евангельские слова о том, что Господь пришёл спасти грешных. Но в чём грех? В том, что мы не можем любить вечно. Солгали, позавидовали, сгуляли на сторону к какому-нибудь идолу, - вот уже и прореха в любви. Но это лишь прореха, а главное - смерть. Умереть означает оставить любимого. Спасение не в том, чтобы не иметь любимых, а в том, чтобы не переставать любить и со смертью, а это возможно лишь в Боге, Боге, который воскресил Сына Своего. Верующий, если и умрёт, не перестаёт быть перед Богом, как был при жизни, молится, как молился при жизни, и если не рассыпает воздушные поцелуи тем, кто остался жить и приходит на его могилу, то лишь потому, что занят более важным делом - он продолжает любить Бога и через Бога - всех.

Когда мы сомневаемся в воскресении - а сомневаться мы должны всегда? Мы сомневаемся в воскресении, когда сомневаемся в любви. Как в романе Достоевского, где Раскольников спрашивает Соню, буквально ли она верует в воскресение, потому что не верит, что она любит его, Раскольникова, не верит, что он любит её, хотя уже догадывается об этом. Здесь перекрещиваются вера и дела, вера и слова, небесное и земное. Вера в воскресение вонзается в жизнь человека, атакуя неуверенность, недоверие, неверность, - и сомнения человека в вечности своей любви и порождают сопротивление вере. Вера же говорит: "Я не боюсь вечности, я не боюсь вечной любви, я стремлюсь к ним!"

Наша любовь, какой мы её знаем, страшно несовершенна, слаба, расплывчата, - но Иисус идёт рядом с нами и собирает всю любовь, какую найдёт, и укрепляет её, и нас укрепляет. Вот - воскресение, когда мы говорим своим грехам: "Христос поднялся - и вы катитесь вниз! Христос вышел из гроба - и вы смертельно больны и слабеете! Христос воскресе - и все разлучённые смертью, ненавистью, незнанием соединяются друг с другом любовью Бога, победившего смерть!"

1502

Гимн говорит, что Иисус, попав в царство смерти, «умертвил его блистанием Божества». Наша жизнь достаточно ад, чтобы это понять. Мы все – дамы и господа полусвета, полумрака. Самая изощрённая пытка для нас – пытка постоянным светом. Как ни скучно без солнца, но прожить в постоянной темноте всё-таки нам легче, чем на постоянном свету, и крыша защищает нас столько же от дождя и непогоды, сколько от солнца, от чудной и хорошей погоды. Хорошего понемножку. Побольше оттенков серого.

Вера наша стоит на опыте света. Богословы спорят о том, сотворён этот свет Богом или этот свет и есть сам Бог. Может, «тварный свет», может, «нетварный свет», но в любом случае – невидимый свет. Его нельзя видеть, но благодаря ему мы видим всё. Прямая противоположность свету следовательской лампы, который ослепляет, чтобы мы ничего не видели, - и как быстро человеческие усилия «просветить» оборачиваются таким вот ослепляющим пыточным просвещением.

Мы надеемся на Бога и веруем в Него не потому, что увидили Бога, а потому что в Духе Святом, в Свете Божием увидели себя и мир, какие мы есть. Это недолго длится, потому что блистание Божества как обеззараживающая лампа в родильном доме не только делает нас зрячими, но и убивает ад, который в нас, а много ли в нас того, что не ад? Как бы не исчезнуть нашему сморщенному «я» в свете Божием – и Бог предпочитает на время исчезнуть, стушеваться, чтобы вернуться, когда мы освоимся с памятью о Нём и будем готовы идти в свет дальше.

Проповедники неверия, начиная с Ренана, были убеждены, что чудо воскресения почудилось ученикам от скорби. Сошли с ума от потери любимого человека. Надо уметь цивилизованно, сдержанно оплакивать потерю? Нет, наоборот: скорбь должна быть настолько сильной, чтобы глаза не плакали, а расширялись и видели свет. Любимый человек светился, и вот он исчез. Но свет не исчез! Любимый светился светом Божьим, и сама любовь есть дар от Бога видеть свет вечности через избранного для нас человека.

Смерть может разлучить, но не может угасить. Гаснет любовь и гаснет свет, если мы не идём за умершим к источнику Света, к Богу. Он нас тянет – не в смерть тянет, а в спокойный, ровный, бесконечно разнообразный и живой свет любви, для которой и гроб, и свадебный пир одиноково – лишь искорки на ветру. Иисус есть воплощённый Свет, и в этом свете нет смерти, нет страха и греха, порождаемых страхом смерти, и кто ходит в свете Христовом, тот несёт не смерть, не весть о конце, а весть о начале бесконечной жизни.

1508

Озадачила меня мысль о том, что вера в воскресение есть ответ на проблему зла. Ну, зло - так ведь воскреснем же...

Вспоминается из романа «Остров сокровищ» диалог с пиратом:

«Вы можете убить тело, мистер Хендс,  но  не  дух,  -  сказал  я.  - Знайте: О'Брайен сейчас жив и следит за нами с того света.

 - Ах! - сказал он. - Как это обидно! Значит, я только даром  потратил время».

Воскресение оказывается тогда чем-то вроде нирваны. Небытие прорывается в христианство с чёрного хода и выдаёт себя за полноту бытия. Причём, именно всеобщее воскресение – потому что, если вечная жизнь даруется лишь жертвам, но не убийцам, то в этом есть какой-то смысл, какая-то справедливость, правда беспощадная и потому бессмысленная. Тогда и суд не страшен – то есть, он страшен лишь для грешников, но грешники в суд не веруют, так что они и испугаться не успеют, как начнут мучаться.  Страшны будут лишь райские кущи, потому что это какая же скукотища: вечно жить, сознавая, что все твои страдания были всего лишь кругами на воде, что всё то, что тебя волновало, мучало, составляло плоть твоей души, - это было всего лишь нечто вроде теста, проверки. Понарошки. Галлюцинация. Побеждает тот, кто верует, что всё галлюцинация, за которой следует воскресение как обретение реальности.

Но ведь тогда конец Символа веры («верую в воскресение») противоречит началу («верую в Творца»). Бог оказывается вовсе не творцом реальности, неповторимой и драгоценной в силу неповторимости, а легкомысленным компьютерщиком, который создал виртуальную цивилизацию. Верую в безответственного эгоиста, который пытается излечить свою скуку фикциями. Именно таким представлял Бога фантаст Станислав Лем – и полагал, что этим представлением опроверг веру, что сама возможность именно такого бога не позволяет верить вообще.

Да прямо наоборот: именно потому, что я и мой мир можем быть всего лишь продуктом чьей-то дурной забавы, и всё указывает именно на это, - потому моя вера и есть вера, а не знание. «Верую в Творца» не означает: «Верую, что у творения есть Творец». Это была бы тавтология – коли есть творение, так есть и творец.  «Верую в Творца» означает «верую, что я живу реально, что мир вокруг меня реален, что мы с ним не чья-то игрушка и не набор игрушек, сталкивающихся друг с другом ради развлечения создателя, которому уже давно надоело за этим следить и который давно занялся другими делами, более серьёзными».

Воскресение не есть переход в реальный мир. Мир воскресения есть творение новое, но это именно творение – как и наш мир есть творение. Не реальность сменяет иллюзию, а реальность здоровая и вечная спасает реальность гниющую. Наша жизнь не чьё-то развлечение – и это видно именно из того, что в нашей жизни есть не только победы и проигрыши, но есть бессмыслица, страдание, смерть, грех. Машины, возможно, научатся мыслить (хотя компьютерщики уже предупреждают, что это будет какое-то особое мышление, что лишает смысла всякое сопоставление с мышлением человеческим), но страдать машины не научатся. Страдание не есть лишь набор внешних сигналов о каком-то неблагополучии, страдание есть сигнал изнутри о смысле и любви, не могущих реализоваться ни при каких, самых архи-благоприятных условиях. Воскресение не есть создание благоприятных для любви условий, воскресение есть возвращение способности любить безотносительно условий. Зло не в том, что меня убивают, а в том, что я не люблю так, как хочу и как могу. Этот опыт не может и не должен исчезнуть, хотя зло исчезнет. Этот опыт не погибнет, он останется в вечной жизни как крохотная, но яркая, видимая всем точечка.

Новое творение сохранит в себе всё, что было реальным – а страдания были реальны, боль была реальна. Если и есть ад, то это пребывание в этой старой реальности без желания расшириться на реальность новую, выйти за пределы своей боли.

Райское блаженство не есть отрицание боли и её уничтожение, а есть окружение боли – всегда конечной по определению – бесконечной радостью общения с Творцом и творением. Только в этом смысле можно говорить о бесконечности адских мучений – ведь они внутри бесконечности. Нельзя лишь говорить, что райское блаженство включает в себя наслаждение справедливыми мучениями грешников аду. Райское блаженство включает в себя сами эти вечные мучения, включает в себя все и мучения, которые вне вечности, которые были в истории человечества, но держит, не мучаясь ими, а окружая их светом, заботой, любовью, - всем тем, что стоит за словами «все святые, молите Бога о нас». Это есть «смерть, где твоё жало». Адский жар остаётся, но на лбу даже самого закоренелого грешника – прохладная повязка.

*

ДАМОКЛОВЫМ МЕЧОМ ДА ПО ГОРДИЕВУ УЗЛУ

Ключевский отрезал: «Смерть — величайший математик, ибо безошибочно решает все задачи». Промахнулся, что бывает и с гениальными афористами. Смерть не решает задачи, смерть уничтожает ученика, учителя и учебник. Воскресение — вот гениальное решение. Смерть дамокловым мечом рубит гордиев узел. Воскресение отдаёт себя в распоряжение смерти и этим решает задачу смертности.

* * *

Этот рисунок Микеланджело часто воспроизводят без упоминания о том, что это - воскресение Христово, а на крышку саркофага не всякий обращает внимание. Один, без солдатиков (традиционных в то время в этом сюжете). Почтенная набедренная навязка отброшена - или Туринская плащаница, неважно, всё равно прочь. Почти Атлант, подымающий небо на место, откуда оно рухнуло в момент Его смерти, как рушится в момент любой смерти. И все же не Атлант, а человек. Воскресший человек.

Пасха - и как воспоминание об Исходе, и как воспоминание о Распятии и Воскресении - украдена у язычества. Сперва крестьянский праздник с полуживотной радостью: зацвело! дожили!! не помрём!!! Потом на него нахлобучивают для крепкости радость духовную и стараются сделать вид, что ничего сельскохозяйственного под этим не было и нет. Есть - и слава Богу. Поэтому следует скромно пировать и не бранить тех, кто на Пасху едет на кладбища. Как и любая брань против язычества, эта - нарушение заповеди "чти отца и мать". Жениться и рожать - язычество, получать высшее образование, делать карьеру - монотеизм, выходить на пенсию - христианство.

Воскресение - Христово. Все "сомнения в вере" от невольного стремления приватизировать воскресение - моё! В своё трудно веровать, потому что есть внутренний слух, а есть внутренний нос, и он знает: смердим. Даже наше благоухание духовное - вонь. Лазарю хорошо, ему Иисус из гроба сказал выйти вон, а нам - из рая.

Вера в воскресение есть вера в то, что мир не конечен. Не только конечен. Мир похож на машинку для уничтожения бумаг, в нём все превращается в какие-то нескончаемые, но несвязанные друг с другом полоски. Воскресение не просто запускает движение в обратном направлении, склеивает полоски в мёбиусные ленты. Не просто точка бесконечности в океане конечного - вера в воскресение есть видение бесконечного во всём, отсюда Радость.

*

Воскресение – это не торжественное переворачивание песочных часов, не подсыпание нового песка. Наоборот, в воскресении весь песок высыпется окончательно – и эгоист этого не выдержит. Именно про это избавление от песка, наполняющего земную жизнь, Павел часто говорит как об избавлении от самой плоти. Но ведь суетно не тело, суетен дух. Вот этот дух не воскреснет, а воскреснет подлинно человеческий дух, которому в любых часах тесно, а в теле – нет, тело-то чем плохо.

*

Человеку хочется увидеть Бога, но еще больше Богу хочется увидеть человека.

В 1963 году вышло сразу две чудесных новеллы на эту тему: рассказ Роберта Силверберга "Увидеть невидимку" и Рэя Бредбери "Каникулы". Первый в стиле Толстого ("После бала"), второй в чеховском.

В первом рассказе героя приговаривают к невидимости - ставят на лоб печать, словно каинову, и люди перестают его видеть. Видят, но не реагируют - иначе им самим на лоб поставят такую же печать.

Сперва герой наслаждается как подросток, который в плаще-невидимке проник в женскую баню. Можно питаться в лучших ресторанах, отдыхать на лучших курортах. Никто не позовет полицейского (впрочем, автомат-надзиратель все время неподалеку, но следит он не за осужденным, а за свободными - чтобы не видели осужденного). Потом герой начинает сходить с ума...

В новелле Бредбери глава обычной американской семьи однажды вечером вздохнул: "А вот бы проснуться - а вокруг никого". Жена и сын кивнули. На следующий они просыпаются - и тишина. Люди исчезли с Земли. И вновь: сперва наслаждение, потом горячая безмолвная молитва о том, чтобы люди вернулись. Не воскресли - люди и не умирали, это счастливой троице надо воскресать. Отец, мать и сын садятся на дрезину и изо всех сил качают рычаг, двигаясь по бесконечной паутине железных дорог в поисках жизни, - танталовы муки сизифова труда.

Изгнание из Рая метафора, в реальности Бог сделал человека невидимым для себя. Поэтому "не работает" или плохо работает педагогика, основанная на внушении человеку, что "Бог все видит, Бог все знает", потому что от человека утаивают примечание: он - не "все". Бог видит все за исключением человека. Христос исцеляет слепых, но Христос слеп. Иначе бы вокруг были только кучки пепла.

В воскресении веки Божии подымаются - и подымается человек из небытия, из невидимости, из состояния богооставленности, подростковой свободы бесконтрольно шастать по жизни. Страшный суд и есть предложение снять каинову печать невидимости для Творца, неприкосновенности для Судьи. Ад - для тех, кто предпочтет и дальше наслаждаться отсутствием противных, гадких, глупых людишек.

* * *

Я злой человек. То есть, я человек испуганный. И я смело скажу, чего я боюсь: смерти. Именно смертью пахнет - а я бывал в моргах, знаю! Смерти, которая в морге - морганатической - я не боюсь, а вот которая в жизни... Живой смертью пахнет от всех этих чистеньких, аккуратненьких, неагрессивненьких, кротких... Которые в ответ на мою брань в их адрес сострадательно кивнут и молча проследуют далее... А от Спасителя пахнет воскресением. Им и жив. Но ведь это же Он меня берет за плечи, и поворачивает, и говорит "не молчи"... Чтобы мертвое не затянуло живое.

ВОСКРЕСЕНИЕ - ЖИВОПИСЬ НА СТЕКЛЕ

Все погибшие - на нашей, русской совести. Мне кажется, правда, что туда следовало бы включить и погибших на Майдане, тем более, что кремлевский орден за возвращение Крыма считает начало войны именно от этой трагедии. Очень правильно в этом списке и погибшие в Одессе с обоих сторон - потому что трагедия именно в том, что украинцы, граждане Украине, оказались на стороне агрессора. Они не перестают от этого быть украинцами. 

Главный-то враг христианства - или, лучше сказать, главная разновидность язычества в современном мире - это натужный оптимизм. "Мы все преодолеем!" Он бывает индивидуалистический ("ты можешь!"), бывает коллективистский ("возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке"). К нему можно и должно относиться снисходительно, как к подростковой бузе, когда это у молодых людей, но значительно чаще это признак инфантилизма.

Язычество, следует понимать, это очень правильная религия. На 99% правильная религия, совершенно достаточная для духовного благополучия человека! Культ мертвых, дуализм, оптимизм, - это все замечательно. Остается один процент - и на этом одном проценте облом. Или даже меньше. Вот как 6 миллионов евреев - и еще столько же цыган, гомосексуалов, сумасшедших, интеллигентов и прочих жертв гитлеровцев. Они от населения Земли составляли даже и меньше процента, но именно этот процент напоминает о том, что не все преодолимо, что культ мертвых - фуфло, что дуализм - вранье. 

Нет борьбы света и тьмы наподобие белых и черных в шахматах. Есть мрак, беспросветный мрак. Шахматная доска мироздания выкрашены в ровный черный цвет. Именно ее изобразил Малевич. И кое-где (вопреки воле Малевича) - тонюсенькие беленькие трещинки... Вот это просвечивает Бог Авраама, Исаака и Якова. Не все преодолимо! Точнее даже, все - непреодолимо. Даже хуже: все преодолимо лишь на первый взгляд. Правота оптимизма, надежды, веры - самая гнусная фальсификация в мире. На одного преодолевшего - сто погибших. Хорошо, может быть, на сто преодолевших - один погибший, разве это лучше?

На самом-то деле и эти сто преодолевших все равно умрут смертию смертной. Можно, конечно, и из гов..а смерти сделать конфетку - мемориальное кладбище, культ героев, почитание предков, но человек реально умер и ему на все это наплевать, слышите? И даже не наплевать, а его просто нет! Все эти погребальные штучки - самообман!!! И будет лопух расти... Не взрыв и даже не всхлип, а лопух, вот чем заканчивается мир. Когда это сказано, тогда и появляется у Бога шанс прорваться в черный квадрат нашей жизни. А пока мы себя убаюкиваем, Он, может, и прорвется, и прорывается, но мы Его используем по-язычески, для освящения наших иллюзий.

Хай жива вильна Украина, и будет Украина вильна и живе, но погибших не вернешь. Они воскреснут - они живы в Боге - но это совсем-совсем другое, и не имеет отношения ни к Украине, ни к вольности, а только к жуткому таинства смерти и воскресения Сына Божия, которые были до Украины и помимо Украины, до России и помимо России.

Да-да, воскресение - не просто яйцо с зайчиком, веточкой и свечечкой. Воскресение - жуть, куда более жуткая, чем "подымите мне веки, не вииижжжу". Видит. Веки подняты. Они, понимаете ли, видят все! Видят, к счастью, насквозь - для Бога вся наша жизнь. с ее мерзостями и гадостями, как прозрачнейшее стекло, на котором Художник собирается рисовать подлинную реальность... 

ПОМНИ О ВОСКРЕСЕНИИ

Помни о смерти - вершина человеческой мудрости. Пик стоицизма.

Ровно через микрон от верхней точки этой мудрости начинается мудрость небесная. Теоретически, она включает в себя "помни о смерти". Но помни-о-смерти так же не поможет помни-о-воскресении как взбирание на вершину Джомолунгмы не поможет и на волос оторваться от земли. Ну нет в "помни-о-воскресении" памяти о смерти. Она куда-то исчезает, кувыркаясь и гремя как отработанная ступень космической ракеты.

Если использовать более человечное сравнение, то память о смерти - как подростковый онанизм, который куда-то испаряется с началом личной Песни Песней. От памяти о смерти не рождается вера, хотя какое-то облегчение человек испытывает, какое-то напряжение разряжается, уходя, однако, в землю, а не в небо.

Как было бы кошмарно и гнусно, если бы вера рождалась от усилия человеческой воли, от памятования о смерти или чтения акафистов. Слава Богу, что Иисус рождается не потому, что Его Мать читает Священное Писание, Святых Отцов или усердно перебирает чётки.

О воскресении помнит не тот, кто ходит с улыбкой идиота и бросается на людей с энтузиазмом пизанской башни. Память о воскресении даже не бодрит, как память о смерти. Помни-о-воскресении совместимо с унынием и отчаянием, как вера совместима же с прелюбодеянием или воровством. Вон, и птицы в полёте гадят. Свобода! Со всем совместима память о воскресении, а главное - она совместима с дыханием разреженным воздухом Божьего Царства. Память о воскресении создает не избыток, а нехватку - нехватку воскресения, нехватку Бога, нехватку благодати. Вот оно - счастье верующего человека, счастье от того, что стало не хватать неба, а значит, побеждена смерть и ад, которым ничто и никто не нужен. А живому образу и подобию как Богу - нужны всё и все.